...Фашисты ворвались в город Шлиссельбург, что в пригороде Ленинграда, где я жила, внезапно, об их наступлении жителей предупредили слишком поздно. Тогда мне было девять лет. Помню, как люди в панике убегали по берегам Новоладожского канала, а кто идти не мог, ехали на барже, которую тянул буксирчик.

Мама только что вернулась из родильного дома. Мы с ней и новорожденным братиком сумели добраться до ближайшего леса. Несколько дней провели в землянке вместе с другими людьми. Скоро послышался гул мотоциклов и очень громкая чужая речь. Немцы прочесали лес и всех из него выгнали. Мы спрятались в кочегарке под школой. Ходить было опасно: днем стреляли наши с другого берега Невы, а вечером немцы. Моя мама была инвалидом: после паралича у нее отнялся правый бок, не гнулась нога и рука не сгибалась. Помню, как мы с ней ходили по сугробам, искали хоть что-нибудь для пропитания. Шли долго. Били снаряды. Не нашли ничего. Воду получали из снега, который доставали с улицы: на длинную палку привязывали каску и так черпали. В свирепый январский мороз мы услышали сверху голос: «Есть тут кто живой?» Нас извлекли из убежища и погнали куда-то пешком. Лошадь подали только для младенцев. Их грузили поленницей: ножками внутрь, головками наружу. Матери отстали. Вечером был привал в какой-то деревне, нам, подросткам, дали хлеба, который сильно пах сосной. Детей разгрузили как дрова – перевернули сани и высыпали. Кто-то помог донести малышей до ближайшей избы, где мы и переночевали. Весь пол был завален людьми. А мамы так и не нашли нас. Встретились только утром.
Следующей ночью нам с соседкой и ее новорожденным ребенком удалось убежать. Один старичок сколотил санки из неотесанных досок. Положили мы на них младенцев, пошли в лес. Трескучий мороз. Голод. Ночевать никто не пускает: очень много было таких беженцев. Увидели старика, который вез на санках жмых. Со слезами упросили его пустить на ночлег. Когда детей распеленывали, кожа сдиралась с их ножек. Утром наш Славик умер. Через неделю умер и второй младенец Шурик.
На станции Тосно нас поймали. Погрузили в телячьи вагоны, а дальше уже чередовались фашистские концлагеря. Я помню только названия городов: Псков, Шауляй (Литва), Пярну (Эстония), Рига. Здесь был очень высокий забор из колючей проволоки: голову надо было совсем запрокинуть назад, чтобы увидеть верхний край. Все это были пересыльные пункты, держали в них нас недолго. В Риге, помню, подняли среди ночи. Кто что успел схватить, в то и одевался. В порту погрузили всех на корабль и дня через три выгрузили в Данциге. Тут стали сортировать. Нас направили в Дахау. Это мы узнали, когда оказались в лагере. Туда гнали строем пешком. Если кто делал шаг в сторону, собаки без всякой команды набрасывались и вырывали куски мяса. Убежать из Дахау можно было только на тот свет. Вели нас по мосту, перекинутому через ров с водой. По обе стороны моста – ряды колючей проволоки с током высокого напряжения.
В лагере в большом помещении приказали всем раздеться: слева – женщины, справа – мужчины. Одежду на тележках увезли на дезинфекцию, а нас начали стричь как овец. Даже если у подростка на голове три волоска, все равно проходились по ней очень широкой машинкой. А сами «парикмахерши» при этом ведут свои разговоры и смеются. Потом погнали в баню по длинному коридору. Навстречу в халатах мышиного цвета – мужчины, они нагло обшаривают тела женщин, которые не знают, как одной рукой прикрыться, а другой удержать ребенка. Обслуживающий персонал состоял из русских, они выполняли всю грязную работу. В бане пол был сильно накренен в одну сторону и очень скользкий. Когда вышли из бани, одежды еще не было, а когда появились тележки с ней, все стали хватать, что попало, только бы скрыть наготу. Это зрелище очень веселило наших мучителей...
Лагерь строился для проведения медицинских опытов. Взрослых для этого уводили в 5-й блок. На нашем детском бараке испытывали отравляющие вещества. Учили нас и защищаться. Надо было мочить тряпки в ведре с водой и закрывать ими лицо.
В следующий лагерь, Блютенринг, нас погнали уже «повзрослевшими»: малыши все умерли. Мне тогда было 12 лет. Здесь опытов не делали. А один раз даже дали маргарин на кусочке хлеба. Как же это было вкусно! Какой-то праздник у немцев был, не иначе. А так во всех фашистских лагерях нас кормили баландой из капусты кольраби. Посуда тоже была стандартная: миски с двумя ручками и кружки. Последний лагерь – Фрайман – был также обнесен проволокой, но без тока. Здесь содержалась молодежь с Украины. Каждое утро эту рабсилу гоняли на фабрику Фраймана.
К концу войны я говорила по-немецки как по-русски. В Дахау на нарах рядом с нами была учительница немецкого языка. Она успела научить меня основам разговорного языка. Лагерь Дахау был на окраине Мюнхена. Я часто убегала через лазейку в заборе, чтобы попрошайничать. Немки спрашивали, когда я просила хлеба: «А зачем тебе хлеб?» У них не было нищих, что ли?
В этом лагере была «фюрерша» с огромной овчаркой. Она загоняла нас в бункер во время бомбежки. От взрывной волны гнилые бревна бункера могли обрушиться, люди боялись и не хотели в него входить. Как только собака освобождалась от поводка – сразу все оказывались в бункере. Один барак служил лазаретом. Когда пришли американцы, оказалось, что в нем половина больных была искусана этой собакой.
Однажды я возвращалась через свою лазейку, и меня засек полицай. Он долго бил меня по левому виску, бил очень сильно. Может быть, поэтому у меня нарушен сон. Как только потом меня не лечили! В каждые каникулы я ложилась в неврологическую больницу Ленинграда. Но не помогло. В 1984 году мне дали инвалидность. «Ранняя дегенерация организма» – такой диагноз зафиксирован в моей «розовой» справке.
Война для нас окончилась 28 апреля 1945 года. В этот день к лагерю подошли американские танки. Американцы накормили нас галетами. Вот мы отъелись! Несколько месяцев нас продержали в этом лагере, потом перевезли в город Бреславль, чтобы передать нашим властям. Здесь мы проходили комиссию и получали документы к месту следования. Мы записались в Казань. Но, как оказалось, наши родственники уехали искать нас в Ленинград. Через год и мы переехали туда же. Когда я поступала в Казанский университет, слово «Казань» очень помогло мне: в автобиографии я даже не упомянула про лагеря (в Казани-то немцев не было!). Даже тех, кто был просто на оккупированной территории, отправляли учиться профтехучилище, а к высшему образованию не подпускали. После окончания КГУ я взяла направление в Приморский край. В 1962 году мы из Владивостока приехали в Казань. С тех пор живем в городе, который стал для меня родным.
Вера МИГУНОВА,
бывшая несовершеннолетняя узница концлагерей. Казань